Текущая страница: 7 (всего у книги 11 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]
Союз и дружба с Англией и, по возможности, с Австрией для общего отпора Пруссии, борьба против России, если она будет поддерживать Пруссию, – вот базис, на котором Талейран желал отныне основать внешнюю политику и безопасность Франции. Ему не суждено было долго управлять делами в период Реставрации, но едва лишь в 1830 году Июльская революция дала ему важнейший в тот момент пост французского посла в Лондоне, он, как увидим дальше, сделал все зависящее, чтобы провести свою программу в жизнь. Ближайшие поколения молодой французской буржуазии всегда расценивали очень положительно работу, проделанную Талейраном на Венском конгрессе.
И недаром бальзаковский герой Вотрэн в романе «Le père Goriot» с таким восторгом говорит о Талейране (не называя его): «…князь, – в которого каждый бросает камень и который достаточно презирает человечество, чтобы выплюнуть ему в физиономию столько присяг, сколько оно потребует их от него, – воспрепятствовал разделу Франции на Венском конгрессе. Его должны были бы украшать венками, а в него кидают грязью». 2
Honoré dе-Ваlzас, Le père Goriot, p. 98 (Paris, Ed. Bibliothèque Larousse).
Русское издание: Оноpe де-Бальзак, Собр. соч., т. III. Гослитиздат, 1938 г.
Эта горячо проповедуемая мысль, что клятвопреступник может «плевать» в лицо «человечеству», если конечный результат его предательств приносит реальную пользу, приносит политический капитал; эта циническая убежденность в первенстве «интеллекта над моралью» в политике необычайно характерна для эпохи перелома, передавшего власть в руки буржуазии. И более всего характерно именно торжественное, всенародное провозглашение этого принципа и нескрываемое восхищение человеком, в котором самым законченным образом олицетворялся указанный идеал, то-есть князем Талейраном-Перигором.
Людовик XVIII (гравюра Одуэна с рис. Гро, 1815 г.).
Но своеобразная откровенность этого хищного героя Бальзака была далеко не всем свойственна. И даже те из буржуазных политических деятелей, кто изо всех сил старался подражать Талейрану, как недосягаемому образцу, не переставали поносить его за глаза, наблюдая, как этот маэстро коварства и циничнейший комедиант гениально разыгрывает на мировой сцене совсем новую для него роль. Конечно, более всего злобились на его безмятежную наглость его прямые противники, дипломаты феодально-абсолютистских держав, одурачить которых он поставил себе первоочередной задачей. Эти дипломаты видели, что он в Вене ловко выхватил у них собственное их оружие, раньше чем они опомнились, и теперь их же этим оружием побивает, требуя во имя «принципа легитимизма» и во имя уважения к вернувшейся во Францию «законной» династии, чтобы не только французская территория осталась неприкосновенной, но чтобы и Центральная Европа возвратилась полностью в свое дореволюционное состояние и чтобы поэтому «легитимный» саксонский король остался при всех старых своих владениях, на которые претендовала Пруссия.
Противников Талейрана больше всего возмущало, что он, в свое время продавший так быстро легитимную монархию, служивший революции, служивший Наполеону, расстрелявший герцога Энгиенского только за его «легитимное» происхождение, уничтоживший и растоптавший при Наполеоне ©семи своими дипломатическими оформлениями и выступлениями всякое подобие международного права, всякое понятие о «легитимных» или иных правах, – теперь с безмятежнейшим видом, с самым ясным лбом заявлял (например, русскому делегату на Венском конгрессе, Карлу Васильевичу Нессельроде): «Вы мне говорите о сделке, – я не могу заключать сделок. Я счастлив, что не могу быть так свободен в своих действиях, как вы. Вами руководят ваши интересы, ваша воля: что же касается меня, то я обязан следовать принципам, а ведь принципы не входят в сделки» (les principes ne transigent pas). Его оппоненты прямо ушам своим не верили, слыша, что столь суровые речи ведет и нелицеприятную мораль им читает тот самый князь Талейран, который – как о нем около того же времени писала уже упомянутая газета «Le Nain jaune» – всю жизнь продавал всех тех, кто его покупал. Ни Нессельроде, ни прусский делегат Гумбольдт, ни Александр не знали еще, что даже в те самые дни Венского конгресса, когда Талейран давал им суровые уроки нравственного поведения, верности принципам и религиозно-неуклонного служения легитимизму и законности, – он получил от саксонского короля взятку в пять миллионов франков золотом, от баденского герцога – один миллион; они не знали также, что впоследствии все они прочтут в мемуарах Шатобриана, что за пылкое отстаивание во имя легитимизма прав неаполитанских Бурбонов на престол Обеих Сицилий Талейран тогда же, в Вене, получил от претендента Фердинанда IV шесть миллионов (по другим показаниям, три миллиона семьсот тысяч) и для удобства переправы денег даже был так любезен и предупредителен, что отправил к Фердинанду своего личного секретаря Перре.
Но и тут он действовал в деле взятковзимания точь-в-точь так, как при Наполеоне. Он не делал за взятки тех дел, какие шли бы вразрез с интересами Франции или, шире говоря, с основными дипломатическими целями, к достижению которых он стремился. Но он попутно получал деньги с тех, кто был лично заинтересован в том, чтобы эти цели были поскорее и как можно полнее Талейраном достигнуты. Так, Франция, например, была прямо заинтересована в том, чтобы Пруссия не захватила владений саксонского короля, и Талейран отстоял Саксонию. Но так как саксонский король был заинтересован в этом еще гораздо более, чем Франция, то этот король для возбуждения наибольшей активности в Талейране и дал ему, с своей стороны, пять миллионов. А Талейран их взял. И, конечно, взял с таким всегда ему свойственным сдержанным и грациозным величием, с каким некогда, в 1807 году, принял взятку от этого же самого саксонского короля за то, чтобы убедить Наполеона не брать из Дрезденской галлереи Сикстинскую мадонну и другие, как на беду, приглянувшиеся императору картины.
Возвращение Наполеона с острова Эльбы и восстановление империи застали Талейрана совершенно врасплох. Недавно (в мае 1933 года) в Париже вышла фантазерская книга Фердинанда Бака «Le secret de Talleyrand». Этот раскрытый одним только Баком «секрет» заключается в том, что Талейран… сам устроил бегство Наполеона с Эльбы. Отмечаю эту дилетантскую фантазерскую книгу тут только в виде курьеза для доказательства, что и далекое потомство продолжает считать Талейрана способным на самый изумительный по коварству план и достаточно ловким и сильным, чтобы любой такой проект осуществить. Нечего и говорить, что даже и тени научной аргументации в этой книге нет.
Веллингтон (литография Шарля Бенье).
Восстановив империю в марте 1815 года, Наполеон дал знать Талейрану, что возьмет его снова на службу. Но Талейран остался в Вене; он не поверил ни в милостивое расположение императора (приказавшего тотчас по своем вдовом воцарении секвестровать все имущество князя), ни в прочность нового наполеоновского царствования. Венский конгресс закрылся. Грянуло Ватерлоо, – и Бурбоны, а с ними и Талейран, снова вернулись во Францию. Обстоятельства сложились так, что Людовику XVIII еще не представлялось возможным избавиться от Талейрана, которого он не любил и боялся. Мало того: Фуше, герцог Отрантский, о котором говорили, что, не будь на свете Талейрана, то он был бы самым лживым и порочным человеком из всего человечества, этот самый Фуше целым рядом ловких маневров достиг того, что и его, хоть на первое время, а все же пришлось пригласить в новый кабинет, хотя Фуше числился среди тех членов Конвента, которые в 1793 году вотировали казнь Людовика XVI.
Эти два человека, Талейран и Фуше, оба бывшие духовные лица, оба принявшие революцию, чтобы сделать себе карьеру, оба министры Директории, оба министры Наполеона, оба получившие от Наполеона герцогский титул, оба заработавшие при Наполеоне миллионное состояние, оба предавшие Наполеона, – и теперь тоже вместе вошли в кабинет «христианнейшего» и «легитимного» монарха, родного брата казненного Людовика. Фуше и Талейран уже хорошо узнали друг друга и именно поэтому стремились прежде всего работать друг с другом. При очень большом сходстве обоих в смысле глубокого презрения к чему бы то ни было, кроме личных интересов, полного отсутствия принципиальности и каких-либо сдерживающих начал при осуществлении своих планов, – они во многом отличались один от другого. Фуше был очень не робкого десятка, и перед 9 термидора он смело поставил свою голову на карту, организовав в Конвенте нападение на Робеспьера и низвержение его. Для Талейрана подобное поведение было бы совершенно немыслимо. Фуше в эпоху террора действовал в Лионе так, как никогда бы не посмел действовать Талейран, который именно потому и эмигрировал, что считал, что в лагере «нейтральных» оставаться очень опасно в настоящем, а быть активным борцом против контрреволюции станет опасно в будущем. Голова у Фуше была хорошая, после Талейрана – самая лучшая, какой только располагал Наполеон. Император это знал, осыпал их обоих милостями, но потом положил на них опалу. Он их поэтому и поминал часто вместе. Например, уже после отречения от престола, он выражал сожаление, что не успел повесить Талейрана и Фуше. «Я оставляю это дело Бурбонам», – так, по приданию, добавлял император.
Однако Бурбоны волей-неволей должны были сейчас же после Ватерлоо и после своего вторичного возвращения летом 1815 года на престол не только воздержаться от повешения обоих герцогов, – как Беневентского, так и Отрантского, – но и призвать их к управлению Францией. Поэт и идеолог дворянско-клерикальной реакции в тот момент, Шатобриан не мог скрыть своей ярости при виде этих двух деятелей революции и империи, из которых на одном была кровь Людовика XVI и множества других, казненных в Лионе, а на другом – кровь герцога Энгиенского. Шатобриан был при дворе, когда хромой Талейран, под руку с Фуше, прошел в кабинет к королю: «Вдруг дверь открывается; молча входит Порок, опирающийся на Преступление, – господин Талейран, поддерживаемый господином Фуше; адское видение медленно проходит предо мною, проникает в кабинет короля и исчезает там».
II
В этом министерстве, в котором председателем совета министров был Талейран, а министром полиции Фуше, наполеоновский генерал Гувьон Сен-Сир стал военным министром; были и еще подобные назначения. Талейран ясно видел, что Бурбоны могут держаться, только если, махнув рукой на все свои обиды, примут революцию и империю как неизбывный и огромный исторический факт и откажутся от мечтаний о старом режиме. Но не менее ясно он вскоре увидел и другое: именно, что ни королевский брат и наследник Карл, ни дети этого Карла, ни целая туча вернувшихся во Францию эмигрантов ни за что с такой политикой не согласятся, что они «ничего не забыли и ничему не научились» (знаменитое словцо Талейрана о Бурбонах, неправильно приписываемое часто Александру I). Он увидел, что при дворе берет верх партия разъяренных и непримиримых дворянских и клерикальных реакционеров, находящихся под властью абсурдной, неисполнимой мечты об уничтожении всего, сделанного при революции и удержанного Наполеоном, то-есть, другими словами, они желают обращения страны, вступившей на путь торгово-промышленного развития, в страну феодально-дворянской монархии. Талейран понимал, что эта мечта совершенно неисполнима, что эти ультрароялисты могут бесноваться, как им угодно, но что всерьез начать ломать новую Францию, ломать учреждения, порядки, законы гражданские и уголовные, оставшиеся от революции и от Наполеона, даже только поставить открыто этот вопрос – возможно, лишь окончательно сойдя с ума. Однако он стал вскоре усматривать, что ультрароялисты и в самом деле как будто окончательно сходят с ума, – по крайней мере, утрачивают даже ту небольшую осторожность, какую проявляли еще в 1814 году.
Дело в том, что внезапное возвращение Наполеона в марте 1815 года, его стодневное царствование и его новое низвержение, – опять-таки произведенное не Францией, а исключительно новым нашествием союзных европейских армий, – все эти потрясающие события вывели дворянско-клерикальную реакцию из последнего равновесия. Они чувствовали себя жесточайше оскорбленными. Как мог безоружный человек среди полного спокойствия страны высадиться на южном берегу Франции и в три недели, непрерывно двигаясь к Парижу, не произведя ни единого выстрела, не пролив капли крови, отвоевать Францию у ее «законного» короля, прогнать этого короля за границу, снова сесть на престол и снова собрать громадную армию для войны со всей Европой? Кто был этот человек? Деспот, не снимавший с себя оружия в течение всего своего царствования, опустошивший страну рекрутскими наборами, узурпатор, ни с кем и ни с чем на свете не считавшийся, а главное – монарх, новое воцарение которого неминуемо должно было вызвать сейчас же новую, нескончаемую войну с Европой. И к ногам этого человека без разговоров, без попыток сопротивления, даже без попыток убеждений с его стороны, в марте 1815 года пала немедленно вся Франция, все крестьянство, вся армия, вся буржуазия.
Ни одна рука не поднялась на защиту «законного» короля, на защиту вернувшейся в 1814 году династии Бурбонов. Объяснить этот феномен тем страхом за приобретенную при революции землю, который питало крестьянство, теми опасениями перед призраком воскрешения дворянского строя, которые испытывало не только крестьянство, но и буржуазия, вообще объяснить это изумительное происшествие, эти «Сто дней» какими-либо общими и глубокими социальными причинами ультрароялисты были не в состоянии, да и просто не хотели. Они приписывали все случившееся именно излишней слабости, уступчивости, неуместному либерализму со стороны короля, в первый год его правления, с апреля 1814 до марта 1815 года: если бы тогда, уверяли они, успеть беспощадно истребить крамолу, – такая всеобщая и внезапная «измена» была бы в марте 1815 года невозможна, и Наполеон был бы схвачен тотчас после его высадки на мысе Жуан. Теперь к этому позору изгнания Бурбонов в марте прибавился еще позор их возвращения в июне, июле и августе, после Ватерлоо, и уж на этот раз действительно «в фургонах» армии Веллингтона и Блюхера. Бешенство ультрароялистов не имело пределов. Если король еще несколько сопротивлялся им и если они еще позволили ему сопротивляться, то это было именно только в первый момент: все-таки нужно было осмотреться, можно было ждать еще сюрпризов.
Только поэтому и стало возможно правительство с Талейраном и Фуше во главе. Но по мере того, как во Францию вливались все новые и новые армии англичан, пруссаков, потом австрийцев, позднее – русских, по мере того, как неприятельские армии, на этот раз уже на долгие годы, располагались для оккупации целых департаментов и для полнейшего обеспечения Людовика XVIII и его династии от новых покушений со стороны Наполеона, а также и от каких бы то ни было революционных попыток, – крайняя реакция решительно поднимала голову и вопила о беспощадной мести, о казни изменников, о подавлении и уничтожении всего, что враждебно старой династии.
Талейран понимал, к чему поведут эти безумства. И он даже делал некоторые попытки удержать исступленных. Он долго противился составлению проскрипционного списка тех, кто способствовал возвращению и новому воцарению Наполеона. Эти преследования были бессмыслицей, потому что вся Франция либо активно способствовала, либо не сопротивлялась императору и этим тоже способствовала ему. Но тут выступил Футе. Гильотинировав или потопив в Роне сотни и сотни лионцев в 1793 году за приверженность к дому Бурбонов, вотировав тогда же смерть Людовика XVI, годами расстреливая при Наполеоне в качестве министра полиции людей, обвиненных опять-таки в приверженности к дому Бурбонов, – Фуше, снова министр полиции, теперь, в 1815 году, горячо настаивал на новых расстрелах, но на этот раз уже за недостаточную приверженность к дому Бурбонов. Фуше поспешил составить список наиболее, по его мнению, виновных сановников, генералов и частных лиц, прежде всего помогавших вторичному воцарению Наполеона.
Талейран решительно протестовал. Узкий полицейский ум Фуше и яростная мстительность королевского двора восторжествовали над более дальновидной политикой Талейрана, который понимал, до чего губит себя династия, пачкаясь в крови таких людей, как, например, знаменитый маршал Ней, легендарный храбрец, любимец всей армии, герой Бородинской битвы. Талейрану удалось спасти только сорок три человека, остальные пятьдесят семь остались в списке Фуше. Расстрел маршала Нея состоялся и, конечно, сделался благодарнейшей темой для антибурбонской агитации в армии и во всей стране.
Это было лишь началом. По Франции, особенно на юге, прокатилась волна «белого террора», как тогда же было (впервые в истории) названо это движение. Страшные избиения революционеров и бонапартистов, а заодно уже и протестантов (гугенотов), разжигаемые католическим духовенством, раздражали Талейрана, и он пробовал вступить с ними в борьбу, но ему не суждено было долго продержаться у власти.
Талейран. (С рис. Филиппото)
Дело началось с Фуше. Как министр полиции ни усердствовал, но простить ему казнь Людовика XVI и все его прошлое ультрароялисты не желали. Фуше прибегнул было к приему, который ему часто помогал при Наполеоне: он представил королю и своему начальнику, то-есть первому министру Талейрану, доклад, в котором старался припугнуть их какими-то заговорами, якобы существовавшими в стране. Но Талейран явно не поверил и даже не скрыл этого от своего коллеги. Фуше только казалось, будто он видит Талейрана насквозь, а вот Талейран в самом деле видел хитроумного министра полиции насквозь. Талейран считал, во-первых, нелепой и опасной политику репрессий и преследований, которую желал проводить Фуше с единственной целью: угодить ультрароялистам и удержать за собою министерский портфель. Во-вторых, Талейран ясно видел, что все равно из этого ничего не выйдет, что ультрароялисты слишком ненавидят Фуше, залитого кровью их родных и друзей, и что кабинет, в котором находится «цареубийца» Фуше, не может быть прочен при полном неистовом разгуле дворянской реакции и воинствующей клерикальной агитации. По всем этим соображениям герцог Беневентский решительно пожелал отделаться от герцога Отрантского. Совершенно неожиданно для себя Фуше получил назначение французским посланником в Саксонию. Он уехал в Дрезден. Но, выбросив этот балласт, Талейран все-таки не спасся от кораблекрушения. Ровно через пять дней после назначения Фуше в Дрезден, Талейран затеял давно подготовлявшийся принципиальный разговор с королем. Он хотел просить у короля свободы действий для борьбы против безумных эксцессов крайне реакционной партии, явно подрывавших всякое доверие к династии. Он закончил свою речь внушительным ультиматумом: если его величество откажет министерству в своей полной поддержке «против всех», против кого это понадобится, то он, Талейран, подает в отставку. И вдруг король на это дал неожиданный ответ: «Хорошо, я назначу другое министерство». Случилось это 24 сентября 1815 года, – и на этом оборвалась служебная карьера князя Талейрана на пятнадцать лет.
Для отставленного так внезапно министра это было полнейшей неожиданностью, вопреки всему тому, что он пишет в своих мемуарах, придавая своей отставке вид какого-то патриотического подвига и связывая ее ни с того ни с сего с отношениями Франции к ее победителям. Дело было не в том, и Талейран лучше всех, конечно, понял, в чем корень событий. Людовик XVIII, старый, больной, неподвижный подагрик, хотел только одного: не отправляться в третий раз в изгнание, умереть спокойно королем и в королевском дворце. Он был настолько умен, что понимал правильность воззрений Талейрана и опасность для династии белого террора и безумных криков и актов ультрареакционной партии. Но он должен был считаться с этою партией хоть настолько, чтобы не раздражать ее такими сотрудниками, как Фуше или Талейран.
Уличный бой в Париже во время революции 1830 г. (Литография Виктора Адама)
Нужна была талейрановская политика, но делаемая не руками Талейрана. Талейран не хотел замечать, что его-то самого еще больше ненавидят, чем Фуше, что большинство ультрароялистов (да и большинство во всех других партиях) охотно повторяет слова Жозефа де Местра: «Из этих двух людей Талейран более преступен, чем Фуше». Если Фуше был лишним балластом для Талейрана, то сам Талейран был лишним балластом для короля Людовика XVIII. Вот почему Фуше не успел еще выехать в Дрезден, как удаливший его Талейран сам оказался выброшенным за борт. При отставке он получил придворное звание великого камергера, с жалованьем в сто тысяч франков золотом в год и с «обязанностью» заниматься чем угодно и жить, где ему заблагорассудится. Он, впрочем, и при Наполеоне тоже имел это самое звание (наряду со всеми другими своими званиями и титулами), и при Наполеоне обязанности эти были столь же мало обременительны и еще более щедро оплачивались.
Освободившись от министерства, Талейран занялся вплотную давно им обдуманной операцией, о которой до последних лет, точнее до 15 декабря 1933 года, когда некоторые секретные документы были во Франции опубликованы, никто не знал. 12 января 1817 года князь Талейран, оказывается, написал секретнейшее письмецо Меттерниху, канцлеру Австрийской империи. Он сообщал, что «унес» (emporté) в свое время из архивов министерства иностранных дел часть подлинной корреспонденции Наполеона, начиная с возвращения завоевателя из Египта и кончая 1813 годом. Так вот, не угодно ли купить?
Между продавцом и покупателем затеялась переписка. Талейран писал, что Россия, или Пруссия, или Англия дали бы полмиллиона франков золотом, но он, Талейран, любит Австрию и, в частности, Меттерниха. Товар – первосортный: «двенадцать объемистых пакетов», собственноручные подписи Наполеона! А главное – императору Францу уже потому следует не скупиться, что там есть неприятные для Австрии вещи, и, купив документы, австрийское правительство – так советует Талейран – «могло бы или похоронить их в глубине своих архивов или даже уничтожить». Сделка состоялась, и Талейран продал за полмиллиона эти украденные им лично архивные документы. Украл он их заблаговременно, в 1814 и 1815 годах, когда мимолетно побывал дважды во главе правительства.
Но, понимая вполне отчетливо, что совершает настоящую государственную измену, соединенную уже с прямой уголовщиной, воровством казенного имущества, князь Талейран предусмотрительно требует от Меттерниха, чтобы ему, Талейрану, был обеспечен приют в Австрии, если, например, его постигнут во Франции какие-нибудь неприятности и он должен будет без потери времени покинуть отечество.
Меттерних согласился на все и все уплатил сполна. А уже потом, когда все это краденое добро было вывезено из Франции (под видом неподлежащих осмотру австрийских посольских бумаг) и прибыло в Вену, австрийский канцлер мог убедиться, что продавец и его тоже отчасти надул: многие документы оказались вовсе не подлинниками, а копиями, без подписи Наполеона. Но в таких деликатных случаях кому же будешь жаловаться? Укрыватель и скупщик всегда рискует пострадать, если вор и сбытчик склонен к лукавству. На том дело и кончилось.
«Вы всегда австриец!» —«Отчасти, Ваше величество, но правильнее было бы сказать, что я никогда не бываю русским и всегда остаюсь французом». Этот обмен репликами между Наполеоном и Талейраном состоялся в сентябре 1808 года, накануне встречи двух императоров в Эрфурте.
В нескольких словах — целая дипломатическая программа. Да, бывший министр всю свою жизнь не испытывал приверженности к русско-француз скому сотрудничеству. А вот интересы Австрии он защищал столь преданно, не останавливаясь перед запрещенными средствами, что вызывал радость и даже восторг Клеменса Меттерниха, австрийского посла в Париже с августа 1806 года по май 1809 года.
Меттерних и Талейран являлись достойными друг друга союзниками, хотя их многое разделяло, французский дипломат жил и действовал в обстановке, порожденной бурными 1789 и 1793 годами, режимами Директории и Империи. Оставаясь аристократом, он состоял на службе у новой могущественной силы — капитала, перед которым подобострастно и преданно склонял спину.
Князь Беневентский создавал буржуазную дипломатию со всеми ее особенностями, новыми задачами, формами, методами, порожденными потребностями эпохи. А Меттерних служил абсолютистской австрийской монархии, следуя классическим рецептам дипломатии прошлого, и прежде всего опыту своего отца.
И вместе с тем у Талейрана и Меттерниха было много общих черт: признание святости привилегии господствующих классов; непомерное честолюбие и неутолимое стремление к роскоши; верность принципу «цель оправдывает средства»; умение использовать женщин в политической борьбе. Наполеон называл Меттерниха «самым большим лжецом века».
На известном портрете Меттерниха к его узкому длинному лицу с крупным неправильной формы носом и небольшими губами словно приклеена приветливая улыбка. Глаза смотрят в сторону, вдаль, в будущее. Правая рука облокотилась на ручку кресла, левая — по твердой традиции тех времен — держит сложенную вдвое государственную бумагу. Вся фигура дышит надменностью, неколебимой уверенностью в себе, чувством собственного превосходства. Таким прибыл австрийский князь в Париж.
Уже на следующий день после приезда Меттерниха, 5 августа 1806 г., состоялась его первая встреча с Талейраном, которая, но словам австрийского посла, прошла в обстановке «глубокой сердечности» и показала готовность французского дипломата к созданию «системы тесных отношений» между Францией и Австрией. Вскоре сотрудничество далеко вышло за рамки официальных контактов между министром и послом и стало дружеским, доверительным союзом. Это сближение приобрело новые формы после встречи в Тильзите и отставки Талейрана. Именно тогда для него стерлась грань между долгом и государственной изменой.
Меттерних видел перемены в настроениях парижского общества и считал, что во главе «партии мира», то есть большинства нации, осуждавшего императорскую политику захватов, но «инертного и негибкого, как потухший вулкан», стояли Т алейран, Фуше, владельцы состояний, стремившиеся их сохра нить, люди, не верившие в стабильность учреждений, постро енных на развалинах, которые «беспокойный гений импера тора пополняет новыми руинами». Австриец внимательно следил за развитием внутриполитических событий во Франции, полностью отдавая себе отчет в том, что они могут привести к ослаблению наполеоновского режима, к существенным пере менам на европейской арене. «Эта партия существует с 1805 года. Война 1806 и 1807 годов укрепила ее возможности. Неудача кампании против Испании в 1808 году сделала популярными руководителей партии и их аргументы».
Однако в целом эти оценки преувеличены. Очень уж хотелось Меттерниху видеть антибонапартистов, способных хотя бы поднять голос против могущественного императора. Но его желания были далеки от действительности. Экс-министр присоединялся к заговорам, только если их победа была обеспе чена или уже стала свершившимся фактом. И не иначе! Слишком ценил он свою голову. И Талейран повел против императора тайную войну, став другом, советчиком, осведомителем Меттерниха. Меттерних вначале с опаской присматривался к своему союзнику.
«Такие люди, как Талейран, подобны режущим инструментам, с которыми опасно играть; но для больших ран нужны сильные лекарства, и человек, которому поручено нх лечить, не должен бояться пользовать ся инструментом, режущим наилучшим образом», — писал австрийский дипломат, сумевший взять в своп руки этого опасного человека.
По словам Меттерниха, за время его дипломатической миссии в Париже он не менее 20 раз беседовал с Талей- раном и тот неизменно считал, что «интересы самой Франции требуют, чтобы державы, способные дать отпор Наполеону, объединились с целью поставить преграду его ненасытному честолюбию; дело Наполеона не является больше делом франции; Европа, наконец, может быть спасена только благодаря самому тесному союзу Австрии и России». Бывший министр императора призывал к сплочению его врагов! Он обвинял властелина в порочности его стремлений. Кому же делались такие признания? Представителю державы, с которой французская армия неоднократно сражалась в прошлом и в близком будущем вновь вступит в бой. Любое законодательство всегда рассматривало подобное поведение должностного лица, пусть даже бывшего, как преступное.
Как же далеко заходил Шарль Морис в своих откровенных признаниях Меттерниху! «Вы никогда не найдете никого более преданного вашему делу, чем я», — говорил он. И посол с с полным основанием сообщал Иоганну Стадиону, австрийскому министру иностранных дел, что Талейран сделал «своей профессией преданность австрийскому двору». Она вначале принимала формы советов, рекомендаций, информаций о действиях Наполеона и его дипломатии. Так, в начале 1806 года князь Беневентский сообщил Меттерниху, что император вынашивает два проекта: раздела Турции (замысел реален!) и экспедиции в Восточную Индию (что-то вроде романа!). Но Австрии необходимо принять участие в обеих акциях. «В один и тот же день должны войти в
Константинополь французы, австрийцы и русские». Посол доверял своему собеседнику. Он писал: «Мне показалось более чем вероятным, что данные, которые сообщил Талейран, полностью соответствуют взглядам императора». Разумеется, в Вене столь необычная информация из Парижа встречала самое серьезное и внимательное отношение, давала богатую пищу для размышлений и выводов.
Сложилась необычная ситуация: отставной министр поддерживал постоянные контакты с официальными иностранными представителями, аккредитованными при императоре французов. Русский посол граф П. А. Толстой сообщал 27 декабря 1807 г. в Петербург, что он «много раз» вместе с Меттернихом консультировался с Талейраном, которого даже именовал «апостолом мира». «Апостол» в беседах с послами открыто, например, осуждал антианглийские высказывания Наполеона. При этом сам характер дипломатических связей был необычным. С одной стороны, встречались и обменивались мнениями русский и французский дипломаты, представлявшие государства, связанные Тильзитскими соглашениям» и стоявшие накануне встречи в Эрфурте, и, с другой — с ними поддерживал доверительные отношения австрийский князь, страна которого вскоре вновь вступила в войну с Францией и Россией.
Талейрана не останавливала и реальная возможность новой вспышки императорского гнева. Наполеон относился настороженно к тесным связям экс-министра с русским послом. «Этот Толстой пропитан всеми идеями Сен-Жерменского предместья и всеми дотпльзитскими предубеждениями старого Петербург ского двора. У франции он видит только честолюбие и в глубине души оплакивает перемену политической линии России, в особенности перемену по отношению к Англии. Быть может, он очень светский человек, но его глупость заставляет меня пожалеть о Моркове. С тем можно было разгона ривать; он разбирался в делах. А этот дичится всего»9. Какая удивительная картина: Наполеон в беседе с Коленкуром, добрым словом вспоминающий А. И. Моркова, отзыва которого он сам же и потребовал. До этого трудности в русско-француз ских отношениях осложнялись действиям С. А. Колычева. И наконец, приехал во французскую столицу П. А.Толстой, не одобрявший союза с Францией.
Так, на протяжении многих лет из сановного Петербурга посылали в Париж официальных представителей, глубоко враж дебных той стране, отношения с которой по долг у дипломатической службы им следовало укреплять. Объяснение может быть только одно. Где-то в душе и разуме царя и его ближайших сотрудников всегда жили ненависть к французской революции гг леденящие кровь воспоминания о казненных народом Людовике XVI гг Марии Антуанетте, хотя якобин екая диктатура уже стала достоянием истории и во франции существовал монархический режим.
Генерал Петр Александрович Толстой, профессиональный военный, участник боевых действий русской армии против французов, действительно враждебно относился к тильзитской политике царя. Предложение поехать в Париж застало его в наследственном имении и привело чуть ли не в отчаяние. Графу пришлось выдержать семейную революцию. Жена на коленях умоляла его не ехать к «врагу рода человеческого». Но Александр I настаивал, подчеркивая, что при Наполеоне ему был нужен не дипломат, а «храбрый и преданный военный». Толстой, скрепя сердце, согласился. «Упрочение тильзитского соглашения вверено было неумелому и враждебному новой политической системе дипломату», — пишет Н.К. Шильдер, известный русский историк. И он замечает: «Меттерних гге замедлил тотчас оценить русскаго посла по достоинству». Прозорливым оказался и Талейран, редко ошибавшийся воценке людей, с которыми он сталкивался. Так образовалось нечто вроде антибонапартистского альянса бывшего министра и двух влиятельных иностранных послов.
Древний город Эрфурт на реке Гера (теперь это территория ГДР) принадлежал Пруссии, но после ее военного разгрома стал военной добычей Наполеона. Эрфурт вовсе не был подготовлен к роли мировой столицы. Извилистые, плохо замощенные улицы не освещались по вечерам. Небольшие, узенькие дома с красивыми лепными фасадами совершенно не подходили для именитых особ. Население к тому же было напугано нашествием солдат маршала Шарля Никола Удино, а затем целой армии чиновников и рабочих. Но вскоре многое изменилось. В княжеском дворце заменили мебель, привезли статуи, картины, вазы, гобелены; новые обои засветились наполеоновскими орлами и пчелами. Засверкал позолотой придворный театр, до этого использовавшийся как сарай. Многие дома стали похожими на дворцы. Все квар тиры были переполнены. Комнаты в 20 городских гостиницах занимали буквально с боем.
Еще бы! Поток королей, князей, принцев, высших государственных чиновников, маршалов и генералов, дипломатов хлынул в небольшой прусский городок, где готовилась встреча двух самых могущественных людей в Европе. Одному из них — Наполеону она была особенно необходима. Поражения французских войск в Испании подорвали его престиж, ослабили международные позиции Франции. В Вене воспряли духом и начали лихорадочно вооружаться. В таких условиях новая демонстрация прочности франко-русского союза приобрела для Наполеона особое значение. Во имя этой цели он не жалел ни времени, ни денег.
Но почему император пригласил в Эрфурт своего бывшего министра, о фронде которого он не мог не знать? Материалами для серьезных обвинений против Талейрана при дворе еще не располагали. О его встречах с иностранными дипломатами в Париже Наполеон знал и в известной мере их санкционировал. Тем самым князь Беневентский получил официальное прикрытие, которое ловко использовал для критики императорской политики. К тому же Талейран оставался великим камергером, и он великолепно справился со своими обязанностями. Замысел Наполеона был осуществлен. Эрфурт превратился в город бесконечных празднеств, зрелищ и балов. Могущество французского владыки получило еще одно зримое подтверждение.
Но главными для Наполеона являлись, разумеется, политические соображения. Он ценил опыт Талейрана, его умение готовить и редактировать важнейшие документы, присущее ему искусство дипломатического маневрирования. К тому же экс-министр участвовал в тильзитской встрече, лично знал царя и его окружение, находился в дружественных отношениях с послом в Петербурге Коленкуром. С его перепиской Талейран ознакомился по поручению императора. Теперь он был в курсе всех дел и мог действовать в соответствии с обстановкой.
Важнейшее место на встрече в Эрфурте (27 сентября—14 октября 1808 г.) занимал австрийский вопрос. Цель Наполеона состояла в том, чтобы запугать Австрию, добиться ее разоружения. Принципиально иной являлась позиция царя. Перед отьездом в ганзейский город он обещал своей матери Марии Федоровне «спасти Австрию». И дискуссия по австрийской проблеме проходила в напряженной обстановке. Не получая уступок, Наполеон терял самообладание. Был момент, когда он бросил шляпу на пол и топтал ее в бешенстве ногами. Александр смотрел на него с улыбкой, молчал и затем спокойно сказал: «Вы резки, а я упрям: со мной гневом ничего не добьешься. Будем разговаривать или рассуждать. Иначе я уезжаю». И он направился к дверям.
Царь не хотел разоружения Австрии и дал лишь устное обещание содействовать признанию австрийским двором «нового порядка вещей» в Испании. «Вся любезность, все предложения и все порывы Наполеона остались бесплодными; перед отбытием из Эрфурта император Александр написал австрийскому императору собственноручное письмо, в котором успокаивал его насчет опасений, внушенных ему эрфуртским свиданием. Это была последняя услуга, оказанная мною Европе еще при Наполеоне, а, по моему мнению, это была услуга и лично ему», — писал Талейран в своих «Мемуарах».
Услуга Европе? Услуга лично Наполеону? Что имел в виду экс-министр внешних сношений? Он направлялся в Эрфурт с твердым намерением поддержать Австрию против наполеоновских козней. Талейран рассчитывал прежде всего оказать влияние на царя, используя как свое личное знакомство с ним, так и содействие Коленкура, с которым поддерживал дружеские и доверительные отношения. А французского посла обхаживали в Петербурге. Он был постоянным участником придворных балов, церемоний, приемов, вечеров в интимном кругу. Коленкур давал военные советы царю. Он даже отказался принять агента французской разведки. Наполеон был взбешен и резко сказал своему представителю: «Вы в России, и оставайтесь в ней французом». Он даже утверждал, что Коленкур «скорее придворный императора Александра, чем посол франции». Но менять своего представителя Наполеон долго не хотел. От него поступала ценная информация, прежде всего военная.
Начиная с декабря 1807 года, когда Коленкур приступил к исполнению своих обязанностей в русской столице, Талейран постоянно с ним переписывался. Но основным вопросам позиции двух дипломатов являлись близкими. Оба они считали, что император должен отказаться от завоеваний, вернуть страну к ее естественным границам. Однако политика не была единственной сферой, в которой единомышленники находили общий язык. Они объединились и в решении одного жизненно важного для Коленкура личного вопроса. Он долго и преданно любил Адриенну де Канизи, представительницу старой дворянской семьи из Нормандии, которую в 13 лет выдали замуж. Она отвечала взаимностью. Влюбленные мечтали создать свою семью. Но император, который в это время сам думал о разводе, не хотел, чтобы разведенная женщина находилась при его дворе. Это был далеко не пер вый случай самодержавного произвола. Однако по просьбе Талейрана Наполеон дважды принимал де Канизи. Появилась надежда на благополучное решение ее семейных дел. Коленкур был счастлив и благодарил Шарля Мориса. Они как друзья встретились в Эрфурте.
Талейран говорил Меттерниху о «своем безграничном влиянии» на Коленкура. Видимо, в этих словах была доля истины. По крайней мере, посол способствовал сближению бывшего министра с П. А. Толстым и, главное, его встречам с царем. По словам Талейрана, Коленкур «внушил императору Александру доверие к себе и заставил его доверять и мне». В Эрфурте князь Беневентскин виделся с царем почти ежедневно, после каждого спектакля, дома у княгини Турн-и-Таксис. Именно здесь он заявил (все историки ссылаются только на один источник — мемуары К. Меттерниха) российскому самодержцу: «Государь, зачем вы сюда приехали? Вы должны спасти Европу, и вы этого добьетесь, только давая отпор Наполеону». Его политику Талейран подверг критике, подчеркнув, что «Рейн, Альпы, Пиренеи — завоевания франции, остальное — завоевания императора». Это была все та же мысль о естественных границах французского государства, исключающих всякое, даже незначительное расширение его территории за счет других стран.
Можно ли говорить о государственной измене Талейрана? Да, несомненно. Являясь доверенным лицом Наполеона на свидании в Эрфурте, он призвал союзную державу к борьбе с Францией. Нетрудно представить себе удивление царя, услышавшего крамольные речи из уст одного из самых близких к Наполеону людей — Талейрана, восемь лет руководившего дипломатической службой Франции, приехавшего в прусский городок с целью укрепления сотрудничества двух империй. Что-то неладное происходило во французском государстве! Явные трещины появились в его фундаменте. Напрашивался только один вывод: царь должен занимать жесткие позиции и не уступать императору французов.
Согласно мнению, распространенному в исторической литературе, Талейран определил позиции Александра I и его окружения на переговорах с Наполеоном. Это несомненное преувеличение. Русская дипломатия и до откровений великого камергера не собиралась выдать Австрию на растерзание наполеоновским маршалам. Безопасность российского государ ства требовала сохранения и укрепления Австрии. Поведение Талейрана лишь укрепило царя в том мнении, которое у него сложилось раньше, до Эрфуртской встречи.
Австрийские интересы Талейран защищал с преданностью верного слуги Франца I. Он регулярно обсуждал свои действия с неофициальным представителем Австрии в Эрфурте генералом Карлом Винцентом. Речь шла прежде всего о проекте русско-французской конвенции, подготовленной Талейраном, в который Наполеон внес две принципиальные поправки. Одна из них давала французскому императору право быть судьей в вопросе объявления Россией войны Австрии, другая предусматривала размещение русского корпуса в районе австрийской границы. Князь Беневентский уговаривал царя устранить из текста «все, что касается Австрии». На этом же настаивал и Коленкур. В итоге поправки Наполеона не увидели света. «Докладывая» в Париже Меттерниху об итогах встречи в Эрфурте, Талейран говорил, что со времени битвы под Аустерлицем отношения России с Австрией никогда не были «более благоприятными», и в Петербурге Коленкур, «полностью преданный моей политической точке зрения (экс-министра)», поддержит все демарши австрийского посла, имеющие своей целью восстановление тесных русско-австрийских отношений. Поддерживая венский двор, Талейран провоцировал новую войну Австрии с Францией. Вскоре так и случилось.
В Эрфурте Наполеон принял решение о разводе с Жозефиной и поручил Талейрану переговорить с царем о возможности женитьбы на одной из русских великих княжен. «Сознаюсь, что новые узы между Францией и Россией казались мне опасными для Европы. По моему мнению, следовало достичь лишь признания идеи этого брачного союза, чтобы удовлетворить Наполеона, но в то же время внести такие оговорки, которые затруднили бы его осуществление. Все искусство, которое я считал нужным применить, оказалось с императором Александром излишним. Он понял меня с первого же слова и понял точио гак, как я хотел», — писал Талейран.
Царь просил об отсрочке ответа. Затем вторая отсрочка — на десять дней. Речь шла о руке Анны, которой едва исполнилось 14 лет. Запросили мнение ее старшей сестры — великой княгини Екатерины Павловны. Она дала согласие, но считала возраст Анны большим препятствием. Затем в Петербурге начали ссы латься па императрицу-мать, не дававшую определенного ответа. И в заключение последовал вежливый, но окончательный отказ Александра.
Талейран утверждал, что он оказался в опале у Наполеона в результате оппозиции его браку с русской великой княгиней. Чистейшая выдумка! Наполеон ничего не знал о двуличном поведении своего «доверенного лица» в Эрфурте. После этого прошло довольно много времени. В начале января 1810 года в беседе с императором Талейран энергично подталкивал его к австрийскому браку. 28 января на чрезвычайном совете в Тюильри Талейран энергично поддерживал инспирированного им официального докладчика, доказывая, что женитьба Наполеона на двоюродной внучке сложившей свою голову на гильотине Марии-Антуанетты оправдала бы Францию в глазах Европы и способствовала бы созданию франко-австрийского союза.
Царь оценил откровенные заявления великого камергера, которые могли стоить тому головы, если бы о них узнал Наполеон. Вместе со своим министром иностранных дел Н. П. Румянцевым Александр относил Талейрана к числу людей, пользующихся его полным доверием. С Румянцевым, приехавшим в Париж в октябре 1808 года для мирных переговоров с представителями английского правительства, у князя Беневентского установились дружественные связи. В Лондоне русскую инициативу не поддержали. Однако Румянцев находился во французской столице более трех с половиной месяцев. Он сообщал царю, что «весьма доволен доверием», которое оказывал ему Талейран — единственное лицо в Париже, с которым он был тесно связан.
Разумеется, Россия и франция являлись союзными державами. Но информация, которой обменивались два министра — бывший и действующий, — далеко выходила за рамки официальных дипломатических отношений и по существу была враждебной Наполеону. Под большим секретом Талейран ознакомил Румянцева с тревожными письмами генерала Жерара Дюрока из Испании и заметил, что Наполеону в этой стране еще предстоит «преодолеть огромные трудности». В мрачных тонах рисовала положение императора французов и его сестра — герцогиня Тосканская, рассказывавшая об антифранцузских выступлениях в Италии. Великий камергер показал русскому министру и полученную им от Фуше брошюру Педро Севальоса, враждебную Налолеону. Таким образом, окраска сведений, сообщенных Талейраном Румянцеву, не вызывала никаких сомнений: она была резко антибонапартистская.
Талейрана интересовали австрийские дела. И он хорошо знал, что именно они и являлись предметом бесед Румянцева с Наполеоном. Он обрушивался на австрийцев, требовал их разоружения, угрожающе заявлял: «Австрия хочет пощечины, я дам ей по обеим щекам»; «я поколочу Австрию паткой». Император «несколько раз давал понять, что должен склониться к войне с Австрией», — сообщал Румянцев Александру I. Нужно ли говорить о том, какой интерес представляла такая информация, полученная от Талейрана, для Меттерниха?
И не только для австрийского посла. Эти сведения, несомненно, становились известными как Талейрану, так и министру полиции Жозефу фуше. «В настоящее время у них одинаковые цели и средства их достижения», — сообщал 4 декабря 1808 г. Меттерних в Вену. Он считал, что Талейрану нужно было «активное содействие» Фуше, а последнего привлекали политические концепции князя. Сближение двух государственных деятелей, на протяжении длительного времени даже не разговаривавших друг с другом, явилось настоящей сенсацией. Это было выражение серьезных антибонапартистских сдвигов в кругах крупной буржуазии и новой аристократии, напуганных авантюризмом «корсиканца», недосягаемой мечтой которого являлось мировое господство.
Принято считать, что Талейран и Фуше стояли на двух крайних полюсах, представляли собой, но словам Дафа Купера, «замечательную противоположность». Это — преувеличение, хотя различия, несомненно, были значительными. Шарль Морис родился в семье наследственных дворян, Жозеф — в семье купцов и моряков. Первый стал епископом и при желании мог получить кардинальскую шапку, второй добился в конгрегации ораторианцев, занимавшейся католическим воспитанием во франции, скромной должности монастырского учителя, преподавателя математики и физики. Талейран был представителен, изыскан, вежлив. Его многочисленные любовные истории, часто раздутые и преувеличенные молвой, снискали ему репутацию любимца прекрасного пола. Иным видели окружающие фуше. Худой, почти бесплотный, с резкими чертами узкого, костлявого лица и холодными глазами, как правило, небрежно одетый, он производил неприятное, отталкивающее впечатление. Зато он обладал достоинствами верного мужа уродливой женщины и нежного отца. В годы революции бывший епископ Отенский занимался чистой политикой и делал деньги. Он не испачкал свои руки кровью. А вот бывший учитель-ораторианец сначала голосовал за казнь Людовика XVI, а затем безжалостно расстреливал из пушек и посылал на гильотину восставших горожан Лиона, чтобы они, как говорили в те времена, «выкинули свои головы в корзины».
Различия между двумя людьми немалые! Но многое их сближало. Оба стали миллионерами и представителями новой, наполеоновской аристократии: один — князь Беневентский, другой — герцог Отрантский. Оба занимали важнейшие министерские посты и другие государственные должности, вошли в состав ближайшего окружения императора. И Талейран, и Фуше выше всего ценили деньги и реальную власть. Ради этого они овладели унизительным искусством безропотного приспособления к вкусам, взглядам и намерениям диктатора, равнодушного и безграничного терпения, научились молча сносить самые грубые оскорбления. Враги-друзья являлись выдающимися режиссерами и актерами политических спектаклей. Об одном из них Наполеон сказал: «Интрига была так же необходима Фуше, как пища: он интриговал всегда, везде, всеми способами и со всеми». Разве эти слова не относятся полностью и к Талейрану?
20 декабря 1808 г. «весь Париж» толпился на большом приеме у Талейрана в особняке Матиньон на улице Варенн. Все, как обычно, шло по заранее установленному порядку. Вдруг он был неожиданно нарушен. Взгляды присутствующих с удивлением обратились к запоздалому гостю: это был Фуше. Хозяин дома торопливо бросился к нему, подхватил под руку («порок, опирающийся на преступление», — вспомним слова Шатобриана), и они долго прогуливались по салонам, оживленно беседуя. Талейран и фуше помирились! Что-то серьезное готовится против императора — таково было всеобщее мнение. «Когда между кошкой и собакой вспыхивает такая внезапная дружба, значит она направлена против повара», — заметил Стефан Цвейг.
Да, конечно, дружба соперников была «направлена против повара». Речь не шла о заговоре, государственном перевороте с его традиционным сценарием: тайными передвижениями солдат, ночными выстрелами, ссылками неугодных лиц в места отдаленные и нездоровые. Талейран и фуше были слишком осторожными (до трусости) и эгоистичными (до самообожания) людьми. Родственной им душой обладал и Меттерних. Австрийский дипломат прекрасно понимал своих единомышленников и поэтому писал: «Они находятся в положении пассажиров, которые, видя рукоятку руля в руках сумасбродного кормчего, способного опрокинуть судно на рифы, отыскиваемые им без какой-либо необходимости, готовы тогда взя гь в свои руки бразды правления, когда угроза их собственному спасению будет большей, чем раньше, и в тот момент, наконец, когда первый удар по кораблю низвергнет самого рулевого». Сказано метко и точно!
Правда, друзья ждали не «падения рулевого», а его возможной гибели в Испании, куда Наполеон выехал 29 октября, через десять дней после возвращения из Эрфурта. Разве не гибли его маршалы и генералы на поле брани? Достаточно вспомнить имена Сулковского и Мюирона, Жубера и Дезе. В ходе народной войны императора могли подкараулить не только шальная пуля, но и нож испанского патриота Следовало серьезно и своевременно задуматься о наследовании власти (иными словами, о собственной безопасности, о своей судьбе и своих доходах).
Искали ли Талейран и Фуше союзников? Казалось, возмож ности у них для этого имелись немалые. Кризис режима породил многочисленную фронду. Свое недовольство и тревогу в узком кругу выражали даже такие близкие к Наполеону люди, как друг его молодости бессменный морской министр Дени Декре, маршалы Жан Журдан и Жан Ланн. Но выбор пал на Иоахима Мюрата. Фуше поддерживал с ним дружественные связи. Талейран рассчитывал использовать слабости Мюрата и его жены Каролины, сестры Бонапарта: их непомерное тщеславие, ненасытную жажду власти и денег.
Задача Мюрата состояла в том, чтобы по первому сигналу выехать в Париж. Но письмо, отправленное ему Талейраном, попало в руки Евгения Богарне, вице-короля Италии, сына Жозефины. Его предупредил руководитель почтового ведомства Антуан Лавалетт, в прошлом один из адъютантов Наполеона, женатый на его племяннице (счастливый брак: в 1815 г., после «ста дней», она спасла жизнь своему супругу, приговоренному к смертной казни, — он сбежал из тюрьмы в ее одежде). В Мадрид поступили тревожные сведения и от архиканцлера Камбасареса, и даже от матери-императрицы.
К внутренним трудностям прибавились внешние. Король Баварии сообщил французам новые данные о вооружении Австрии, о мобилизации ландсвера. Австрийская империя быстрыми темпами готовилась к войне. В таких условиях Наполеон неожиданно решил вернуться в Париж.
16 января 1809 г. император выехал из Вальядолида и уже 23 января в 8 часов утра прибыл в Тюильри. Выстрел пушки у Дома инвалидов известил парижан о его приезде. Вскоре дворцовая жизнь, казалось, вошла в свою обычную колею, и ничто не предвещало бури. Но буря разразилась.
В субботу 28 января Наполеон созвал трех высших сановников Империи — Кабасареса, Лебрена, Талейрана и двух министров — Фуше и Декре. Вначале он говорил, что лица из его окружения должны быть выразителями его мыслей и намерений (измена имеет место уже в тот момент, когда они начинают в чем-либо сомневаться!), а затем обрушил поток грубых ругательств на Талейрана.
«Вы вор, подлец, человек без веры, вы. не верите в бога; вы всю свою жизнь не исполняли свой долг, вы предали, обманули всех; для вас нет ничего святого, вы бы продали своего отца». Талейран стоял молча, неподвижно, облокотившись, щадя больную ногу. Мертвенная бледность покрыла его щеки. А император обвинял его в провоцировании войны в Испании, в трагической судьбе герцога Энгиенского. «Каковы ваши планы? Чего вы хотите? На что вы надеетесь? Осмельтесь же сказать это! Вы заслуживаете того, чтобы я вас сломал, как бокал! Я в состоянии это сделать, но я вас слишком презираю, чтобы утруждать себя», — гремел раздраженный голос Наполеона. Молча князь Беневентский медленно направился к выходу. Утверждали, что он тихо процедил сквозь зубы только одну фразу: «Как жаль, что столь великий человек так плохо воспитан». Ожидали ареста или ссылки Талейрана. Ничего подобного не произошло. По каким-то необъяснимым мотивам император щадил своего бывшего министра. Он лишил его лишь звания великого камергера. Но месть оскорбленного аристократа была неизмеримо более коварной и опасной.
Талейран стал платным австрийским агентом. Уже 29 января он посетил Меттерниха и заявил ему, что «считал своим долгом вступить в прямые отношения с Австрией». Бывший министр без обиняков поставил вопрос о шпионской зарплате. Австрийский посол немедленно обратился в Вену с просьбой направить ему 300—400 тысяч франков. «Какой бы крупной ни показалась эта сумма, она значительно меньше жертв, к которым привыкли, а результаты ее использования могут быть громадными»,— писал Меттерних.
В Вене информация из Парижа произвела впечатление разорвавшейся бомбы. Правда, здесь уже не раз — и широко — платили Талейрану. Но еще никогда его не видели в жалкой роли постоянного штатного шпиона. Это было что-то новое! На всякий случай, решили вначале заплатить только 100 тысяч франков, но в то же время сообщили, что послу дается карт-бланш и ему не следует останавливаться перед расходами, «если речь пойдет о реальных, существенных услугах, а не о пустопорожних обещаниях». Вскоре выяснилось, что услуги стоили денег, и больших.
1 февраля Талейран сообщил Меттерниху, что генерал Удино получил приказ выступить со своими войсками в направлении Аугсбурга и Ингольштадта. Он советовал австрийцам подготовиться к войне и, главное, «не терять времени», так как «всякая иллюзия была бы преступной». В марте из того же источника Меттерних получил последнюю по времени дислокацию французской армии, подробное описание состояния всех ее частей, другие, весьма точные военные данные, донесения Коленкура из Петербурга и Андреосси — из Вены. Одновременно работодатель и его платный агент договорились, что в случае франко-австрийской войны они используют для связи Франкфурт, где правил князь-примас (высший политический и религиозный пост) Карл Дальберг.
На этот раз война с Австрией принесла много неожидан ностей Наполеону. После ее начала, в апреле 1809 года, австрийцы одержали ряд побед, заняли Мюнхен и Регенсбург, в мае под Асперном и Эслингом нанесли поражение французской армии. Однако исход войны был решен в пользу Франции в июле в итоге знаменитой битвы под Ваграмом.
14 октября в Вене был подписан мирный договор, по которому Австрия теряла свои юго-западные и восточные провинции, выплачивала контрибуцию в 85 миллионов фран ков и сокращала свою армию до 150 тысяч человек. Договор распространялся и на Россию как на союзницу франции.
Но отношения между союзниками оставляли желать лучшего. Они переживали очередной кризис. Царь и его окружение не хотели вести активные наступательные действия против австрийцев. Армия генерала С. ф. Голицына неторопливо продвигалась по территории Галиции. Наполеона возмущала такая тактика, смысл которой он прекрасно понимал. Но Александр I считал, что раздражение. в Париже лучше, чем «если бы мы слишком усердно помогали уничтожить Австрию». Усиление наполеоновской империи тревожило военного министра М. Б. Барклая-де-Толли и А. Н. Салтыкова, товарища министра иностранных дел. В среде дворянства, высших военных руководителей и чиновников, в других слоях русского общества нарастало недовольство союзом с Наполеоном.
Но существовало и другое течение, считавшее сохранение сотрудничества с Францией «пока еще выгодным и необходимым для спокойствия империи» (слова А. Б. Куракина, сменившего в ноябре 1808 г. П. А. Толстого на посту российского посла в Париже). Таких же взглядов придерживались министр иностранных дел Н. П. Румянцев, известный реформатор, доверенное лицо и советник Александра I, М. М. Сперанский, оказывавший большое влияние на внешнеполитические дела. Они сохраняли доверительные отношения с Талейраном. «Все, что Вы, князь, пишите мне о государе-императоре, очень хорошо. Мы часто в наших беседах говорим о вас. Он высоко ценит Ваши таланты и считает, что было бы весьма полезным использовать их», — говорилось в письме Румянцева от 14 нюня 1809 г.
И «таланты» бывшего министра внешних сношении русские дипломаты использовали с немалой пользой для себя: по разным проблемам, в различное время. Особое внимание уделялось австрийским делам. Они очень интересовали обе стороны. «Князь Беневентский не думает, что низвержение австрийской державы сообразуется с интересами самой франции. Он считает нужным сохранить ее, позволить ей вех становить свои силы и престиж», —сообщал А. Б. Куракин. Это мнение после битвы при Ваграме (письмо датировано 16 августа 1809 г.) разделял и Куракин, отражая настроения, существовавшие в Петербурге.
Талейран поддерживал связи не только с царским послом в Париже, но и с другими русскими представителями и в их числе с ротмистром (капитаном, вскоре ставшим полковником) А. И. Чернышевым, любимцем и доверенным лицом Александра. Это был молодой, энергичный, смелый и красивый офицер (в Париже дамы восхищались его «осиной талией» и «китайскими глазами»). Он исполнял роль посыльного у двух императоров и часто сновал между Парижем и Петербургом. Только на протяжении 1809 года Чернышев ездил к Наполеону четыре раза. Он проделал путь из Байонны и обратно, из конца в конец Европы, с фантастической для тех времен скоростью — за 34 дня. В битве при Ваграме царский гонец не отходил от Наполеона, осыпавшего его своими милостями.
Двери всех аристократических домов в Париже распахивались перед русским офицером. А это был ловкий и опыт ный разведчик. Он имел своих агентов в военном министерстве и с их помощью получал и направлял в Петербург подробные сведения о расположении войск Франции и ее союзников. «Искусный человек», как писал о Чернышеве Н. П. Румянцев, в течение ряда лет присылал ценнейшую информацию о французских вооружениях, считая новую войну между Россией и Францией неизбежной. Особенно активную деятельность полковник развернул в 1811 году. Французам удалось, однако, хотя и с большим трудом, раскрыть тайные связи русского разведчика в Париже. В феврале 1812 года он покинул францию и принимал активное участие в войне с Наполеоном, а впоследствии стал князем, генерал-адъютантом и военным министром.
Но все эти метаморфозы произойдут с Чернышевым зна чительно позже. А в 1810 году к Талейрану с рекоменда тельным письмом от Коленкура прибыл молодой русский офицер. Его обласкали. Он часто бывал в доме у бывшего министра, обедал с ним и Бертье (принцем Невшательским), имевшим прямое отношение к военным делам. Обсуждались, разумеется, актуальные политические вопросы. Особое внимание в своих донесениях в Петербург Чернышев обращал на два главных совета, которые дал ему герцог Беневентский: сближение России с Австрией и прекращение войны с Турцией, начавшейся еще в конце 1806 года.
Свои взгляды Талейран подробно развивал в доверительных беседах с Карлом Васильевичем Нессельроде, приехавшим в Париж в качестве советника русского посольства в марте 1810 года (впоследствии он занимал посты министра иностранных дел и канцлера). Новый советник явился к Талейрану и заявил ему: «Я прибыл из Петербурга; официально я состою при князе Куракине, но я аккредитован при вас. Я состою в частной переписке с императором и привез вам письмо от него».
Так князь Беневентский стал советчиком и осведомителем царя через посредство К. В. Нессельроде и М. М. Сперанского. Этой связи придавалось в Петербурге большое значение и она держалась в столь строгой тайне, что даже посол А. Б. Куракин и министр Н. П. Румянцев не знали о ее существовании.
Вскоре после приезда в Париж Нессельроде направил в Петербург важный документ императорской канцелярии — записку о политике Франции в отношении России и просил использовать ее «с крайней осторожностью, так как, если бы Коленкур получил о ней малейшие сведения, два человека были бы расстреляны и этот драгоценнейший источник иссяк бы навсегда». Своим осведомителям Нессельроде щедро платил. Он просил дополнительно перевести ему 30—40 тысяч франков через банки Лафитта и Перего. Последний пользовался особым доверием во всем деловом Париже, так как его дочь была замужем за маршалом Огюстом Мармоном, герцогом Рагузским.
Талейран ознакомил русского дипломата с несколькими записками, подготовленными для Наполеона. Но это была мелкая, второстепенная деталь сотрудничества. Как писал Нессельроде, его цель состояла в том, чтобы «установить прямую переписку с императором Александром через посредство М. Сперанского, который пользовался тогда его полным доверием». Советник русского посольства в Париже был действительно «аккредитован» при князе Беневентском. Чем объяснялась такая необычайная, исключительная мера? С каждым месяцем все более реальной становилась угроза войны Франции против России. Царю и его окружению необходимо было выработать стратегическую и тактическую линию в сложной международной обстановке в Европе и в Азии. Опыт и знания Талейрана, его обширная информация (он получал сведения также и от Фуше), его отрицательное отношение к новым завоевательным планам Наполеона, доверительные связи с Александром — все эти обстоятельства придавали особое значение мнениям, оценкам, суждениям экс-министра внешних сношений. И его законспирировали самым тщательным образом. В переписке Нессельроде Талейран скрывался под кличками «кузен Анри», «Та», «Анна Ивановна», «наш книготорговец», «юрист».
Что Талейран рекомендовал царю? Во-первых, «мир с Портой возможно быстрее и любой ценой». Он считал, что за тяжная война с турками связывала русскую армию, подрывала финансы России и давала «реальные выгоды только франции». «Кузен Анри» не останавливался перед крайними формулировками, видя в мире с Турцией «спасение» для русского государства.
Во-вторых, князь Беневентский сохранял свои австрийские симпатии. Он предлагал заключить австро-русский оборонительный союз на следующих условиях: отказ России от притязаний на Молдавию и Валахию, создание оборонительной линии, идущей от Балтийского моря но границам Пруссии, затем через Саксонию до Богемии и Австрии. Нарушение Наполеоном запретной зоны означало бы войну с Австрийской и Российской империями.
В-третьих, Талейран предлагал русской дипломатии решить ряд важных вопросов. Среди них: переговоры с Англией о сотрудничестве и субсидиях; «спасение» Пруссии; достижение «уверенности» в отношениях со Швецией; создание под эгидой России польского королевства, противостоящего Франции; отказ от обязательств Тильзита; восстановление торговли со всеми странами.
«Книготорговец» советовал «не показывать беспокойства», проявлять «твердость и смелость во всех объяснениях с Францией», воспользоваться мирной передышкой, чтобы «стать сильными». Талейран указывал на необходимость укрепления русских финансов и выражал свое удовлетворение тем, что в Петербурге разделяли его идеи в этой области.
Особое место в донесениях Нессельроде занимал, разумеется, вопрос о перспективах русско-французских отношений. Он писал уже в сентябре 1810 года: «Возможность войны между Россией и Францией стала с некоторого времени темой всех бесед в Париже». «Кузен Анри» считал, что «буря не раз разится, пока будет идти война в Испании», но вместе с тем, учитывая огромные военные и материальные возможности Наполеона, не исключал и возможности боевых действий на двух фронтах. На вопрос о сроках нападения французов на Россию «кузен» дал весьма близкий к истине ответ: апрель 1812 года.
Итак, благородное служение правому делу защиты России от наполеоновской агрессии? И никакой корысти? Нет, Та лейран был верен себе. В личном письме царю от 15 сентября 1810 г. он просил полтора миллиона франков в долi с туманным обещанием вернуть эту сумму, «как только обсто ятельства изменятся». С точки зрения придворного этикета это был более чем бестактный шаг. В этом же беспрецедентном документе он просил о переводе денег банкиру Бетману, занимавшемуся русскими и австрийскими финансовыми операциями, и отправке соответствующего сообщения русскому генеральному консулу в Париже К. И. Лабенскому. ото уже было слишком! Низвести его императорское величество до уровня простого клерка. Бесцеремонному «кузену» ответили из Петербурга сухим и жестким отказом, а его письмо не сожгли, а бережно сохранили.
Одни двери закрылись, но предприимчивый дипломат но пробовал войти в другие. Вскоре после своего неудачного обращения к царю Талейран предложил Нессельроде поста вить в Петербурге вопрос о введении практики лицензии на торговлю с Англией, как это делал сам инициатор континентальной блокады — Наполеон. Заботясь о своих интересах, князь Беневентский хотел бы первый получить несколько таких лицензий без указания названий кораблей и имен их капп танов. Эта скромная операция не могла, конечно, полностью компенсировать полтора миллиона франков, в выплате которых отказал Талейрану Александр I.
В Петербурге денег «кузену Анри» не дали, но к его советам внимательно прислушивались. Возможно, их значение не следует переоценивать. Но тем не менее, несомненно, что действия русской дипломатии по многим важным вопросам совпали с предложениями Талейрана, о которых сообщил парю Нессельроде. Бухарестский мирный договор, положивший конец русско-турецкой войне, удалось подписать 28 мая 1812 г. в результате дипломатического искусства фельдмаршала М. И. Кутузова. Россия получила Бессарабию, но вернула Турции Молдавию и Валахию. С Австрией было заключено тайное устное соглашение, по которому она обязалась не вести активных военных операций против русской армии. Пруссия ограничивалась тем, что выдвинула к границам наблюдательный корпус. Швеция стала союзницей России. Были восстановлены русско-английские дипломатические отношения. «Моя дипломатия должна была бы сделать для меня половину кампании (военные действия против России), а она почти не думала об этом», — сетовал император французов.
Война с Россией закончилась сокрушительным поражением Наполеона. «Это начало конца». Такие слова приписывали Талейрану. Ход событий их полностью подтвердил.
Эта горячо проповедуемая мысль, что клятвопреступник может «плевать» в лицо «человечеству», если конечный результат его предательств приносит реальную пользу, приносит политический капитал; эта циническая убежденность в первенстве «интеллекта над моралью» в политике необычайно характерна для эпохи перелома, передавшего власть в руки буржуазии. И более всего характерно именно торжественное, всенародное провозглашение этого принципа и нескрываемое восхищение человеком, в котором самым законченным образом олицетворялся указанный идеал, то-есть князем Талейраном-Перигором.
Людовик XVIII (гравюра Одуэна с рис. Гро, 1815 г.).
Но своеобразная откровенность этого хищного героя Бальзака была далеко не всем свойственна. И даже те из буржуазных политических деятелей, кто изо всех сил старался подражать Талейрану, как недосягаемому образцу, не переставали поносить его за глаза, наблюдая, как этот маэстро коварства и циничнейший комедиант гениально разыгрывает на мировой сцене совсем новую для него роль. Конечно, более всего злобились на его безмятежную наглость его прямые противники, дипломаты феодально-абсолютистских держав, одурачить которых он поставил себе первоочередной задачей. Эти дипломаты видели, что он в Вене ловко выхватил у них собственное их оружие, раньше чем они опомнились, и теперь их же этим оружием побивает, требуя во имя «принципа легитимизма» и во имя уважения к вернувшейся во Францию «законной» династии, чтобы не только французская территория осталась неприкосновенной, но чтобы и Центральная Европа возвратилась полностью в свое дореволюционное состояние и чтобы поэтому «легитимный» саксонский король остался при всех старых своих владениях, на которые претендовала Пруссия.
Противников Талейрана больше всего возмущало, что он, в свое время продавший так быстро легитимную монархию, служивший революции, служивший Наполеону, расстрелявший герцога Энгиенского только за его «легитимное» происхождение, уничтоживший и растоптавший при Наполеоне ©семи своими дипломатическими оформлениями и выступлениями всякое подобие международного права, всякое понятие о «легитимных» или иных правах, - теперь с безмятежнейшим видом, с самым ясным лбом заявлял (например, русскому делегату на Венском конгрессе, Карлу Васильевичу Нессельроде): «Вы мне говорите о сделке, - я не могу заключать сделок. Я счастлив, что не могу быть так свободен в своих действиях, как вы. Вами руководят ваши интересы, ваша воля: что же касается меня, то я обязан следовать принципам, а ведь принципы не входят в сделки» (les principes ne transigent pas). Его оппоненты прямо ушам своим не верили, слыша, что столь суровые речи ведет и нелицеприятную мораль им читает тот самый князь Талейран, который - как о нем около того же времени писала уже упомянутая газета «Le Nain jaune» - всю жизнь продавал всех тех, кто его покупал. Ни Нессельроде, ни прусский делегат Гумбольдт, ни Александр не знали еще, что даже в те самые дни Венского конгресса, когда Талейран давал им суровые уроки нравственного поведения, верности принципам и религиозно-неуклонного служения легитимизму и законности, - он получил от саксонского короля взятку в пять миллионов франков золотом, от баденского герцога - один миллион; они не знали также, что впоследствии все они прочтут в мемуарах Шатобриана, что за пылкое отстаивание во имя легитимизма прав неаполитанских Бурбонов на престол Обеих Сицилий Талейран тогда же, в Вене, получил от претендента Фердинанда IV шесть миллионов (по другим показаниям, три миллиона семьсот тысяч) и для удобства переправы денег даже был так любезен и предупредителен, что отправил к Фердинанду своего личного секретаря Перре.
Но и тут он действовал в деле взятковзимания точь-в-точь так, как при Наполеоне. Он не делал за взятки тех дел, какие шли бы вразрез с интересами Франции или, шире говоря, с основными дипломатическими целями, к достижению которых он стремился. Но он попутно получал деньги с тех, кто был лично заинтересован в том, чтобы эти цели были поскорее и как можно полнее Талейраном достигнуты. Так, Франция, например, была прямо заинтересована в том, чтобы Пруссия не захватила владений саксонского короля, и Талейран отстоял Саксонию. Но так как саксонский король был заинтересован в этом еще гораздо более, чем Франция, то этот король для возбуждения наибольшей активности в Талейране и дал ему, с своей стороны, пять миллионов. А Талейран их взял. И, конечно, взял с таким всегда ему свойственным сдержанным и грациозным величием, с каким некогда, в 1807 году, принял взятку от этого же самого саксонского короля за то, чтобы убедить Наполеона не брать из Дрезденской галлереи Сикстинскую мадонну и другие, как на беду, приглянувшиеся императору картины.
Возвращение Наполеона с острова Эльбы и восстановление империи застали Талейрана совершенно врасплох. Недавно (в мае 1933 года) в Париже вышла фантазерская книга Фердинанда Бака «Le secret de Talleyrand». Этот раскрытый одним только Баком «секрет» заключается в том, что Талейран… сам устроил бегство Наполеона с Эльбы. Отмечаю эту дилетантскую фантазерскую книгу тут только в виде курьеза для доказательства, что и далекое потомство продолжает считать Талейрана способным на самый изумительный по коварству план и достаточно ловким и сильным, чтобы любой такой проект осуществить. Нечего и говорить, что даже и тени научной аргументации в этой книге нет.
Веллингтон (литография Шарля Бенье).
Восстановив империю в марте 1815 года, Наполеон дал знать Талейрану, что возьмет его снова на службу. Но Талейран остался в Вене; он не поверил ни в милостивое расположение императора (приказавшего тотчас по своем вдовом воцарении секвестровать все имущество князя), ни в прочность нового наполеоновского царствования. Венский конгресс закрылся. Грянуло Ватерлоо, - и Бурбоны, а с ними и Талейран, снова вернулись во Францию. Обстоятельства сложились так, что Людовику XVIII еще не представлялось возможным избавиться от Талейрана, которого он не любил и боялся. Мало того: Фуше, герцог Отрантский, о котором говорили, что, не будь на свете Талейрана, то он был бы самым лживым и порочным человеком из всего человечества, этот самый Фуше целым рядом ловких маневров достиг того, что и его, хоть на первое время, а все же пришлось пригласить в новый кабинет, хотя Фуше числился среди тех членов Конвента, которые в 1793 году вотировали казнь Людовика XVI.
Эти два человека, Талейран и Фуше, оба бывшие духовные лица, оба принявшие революцию, чтобы сделать себе карьеру, оба министры Директории, оба министры Наполеона, оба получившие от Наполеона герцогский титул, оба заработавшие при Наполеоне миллионное состояние, оба предавшие Наполеона, - и теперь тоже вместе вошли в кабинет «христианнейшего» и «легитимного» монарха, родного брата казненного Людовика. Фуше и Талейран уже хорошо узнали друг друга и именно поэтому стремились прежде всего работать друг с другом. При очень большом сходстве обоих в смысле глубокого презрения к чему бы то ни было, кроме личных интересов, полного отсутствия принципиальности и каких-либо сдерживающих начал при осуществлении своих планов, - они во многом отличались один от другого. Фуше был очень не робкого десятка, и перед 9 термидора он смело поставил свою голову на карту, организовав в Конвенте нападение на Робеспьера и низвержение его. Для Талейрана подобное поведение было бы совершенно немыслимо. Фуше в эпоху террора действовал в Лионе так, как никогда бы не посмел действовать Талейран, который именно потому и эмигрировал, что считал, что в лагере «нейтральных» оставаться очень опасно в настоящем, а быть активным борцом против контрреволюции станет опасно в будущем. Голова у Фуше была хорошая, после Талейрана - самая лучшая, какой только располагал Наполеон. Император это знал, осыпал их обоих милостями, но потом положил на них опалу. Он их поэтому и поминал часто вместе. Например, уже после отречения от престола, он выражал сожаление, что не успел повесить Талейрана и Фуше. «Я оставляю это дело Бурбонам», - так, по приданию, добавлял император.
Однако Бурбоны волей-неволей должны были сейчас же после Ватерлоо и после своего вторичного возвращения летом 1815 года на престол не только воздержаться от повешения обоих герцогов, - как Беневентского, так и Отрантского, - но и призвать их к управлению Францией. Поэт и идеолог дворянско-клерикальной реакции в тот момент, Шатобриан не мог скрыть своей ярости при виде этих двух деятелей революции и империи, из которых на одном была кровь Людовика XVI и множества других, казненных в Лионе, а на другом - кровь герцога Энгиенского. Шатобриан был при дворе, когда хромой Талейран, под руку с Фуше, прошел в кабинет к королю: «Вдруг дверь открывается; молча входит Порок, опирающийся на Преступление, - господин Талейран, поддерживаемый господином Фуше; адское видение медленно проходит предо мною, проникает в кабинет короля и исчезает там».
II
В этом министерстве, в котором председателем совета министров был Талейран, а министром полиции Фуше, наполеоновский генерал Гувьон Сен-Сир стал военным министром; были и еще подобные назначения. Талейран ясно видел, что Бурбоны могут держаться, только если, махнув рукой на все свои обиды, примут революцию и империю как неизбывный и огромный исторический факт и откажутся от мечтаний о старом режиме. Но не менее ясно он вскоре увидел и другое: именно, что ни королевский брат и наследник Карл, ни дети этого Карла, ни целая туча вернувшихся во Францию эмигрантов ни за что с такой политикой не согласятся, что они «ничего не забыли и ничему не научились» (знаменитое словцо Талейрана о Бурбонах, неправильно приписываемое часто Александру I). Он увидел, что при дворе берет верх партия разъяренных и непримиримых дворянских и клерикальных реакционеров, находящихся под властью абсурдной, неисполнимой мечты об уничтожении всего, сделанного при революции и удержанного Наполеоном, то-есть, другими словами, они желают обращения страны, вступившей на путь торгово-промышленного развития, в страну феодально-дворянской монархии. Талейран понимал, что эта мечта совершенно неисполнима, что эти ультрароялисты могут бесноваться, как им угодно, но что всерьез начать ломать новую Францию, ломать учреждения, порядки, законы гражданские и уголовные, оставшиеся от революции и от Наполеона, даже только поставить открыто этот вопрос - возможно, лишь окончательно сойдя с ума. Однако он стал вскоре усматривать, что ультрароялисты и в самом деле как будто окончательно сходят с ума, - по крайней мере, утрачивают даже ту небольшую осторожность, какую проявляли еще в 1814 году.
Дело в том, что внезапное возвращение Наполеона в марте 1815 года, его стодневное царствование и его новое низвержение, - опять-таки произведенное не Францией, а исключительно новым нашествием союзных европейских армий, - все эти потрясающие события вывели дворянско-клерикальную реакцию из последнего равновесия. Они чувствовали себя жесточайше оскорбленными. Как мог безоружный человек среди полного спокойствия страны высадиться на южном берегу Франции и в три недели, непрерывно двигаясь к Парижу, не произведя ни единого выстрела, не пролив капли крови, отвоевать Францию у ее «законного» короля, прогнать этого короля за границу, снова сесть на престол и снова собрать громадную армию для войны со всей Европой? Кто был этот человек? Деспот, не снимавший с себя оружия в течение всего своего царствования, опустошивший страну рекрутскими наборами, узурпатор, ни с кем и ни с чем на свете не считавшийся, а главное - монарх, новое воцарение которого неминуемо должно было вызвать сейчас же новую, нескончаемую войну с Европой. И к ногам этого человека без разговоров, без попыток сопротивления, даже без попыток убеждений с его стороны, в марте 1815 года пала немедленно вся Франция, все крестьянство, вся армия, вся буржуазия.
Ни одна рука не поднялась на защиту «законного» короля, на защиту вернувшейся в 1814 году династии Бурбонов. Объяснить этот феномен тем страхом за приобретенную при революции землю, который питало крестьянство, теми опасениями перед призраком воскрешения дворянского строя, которые испытывало не только крестьянство, но и буржуазия, вообще объяснить это изумительное происшествие, эти «Сто дней» какими-либо общими и глубокими социальными причинами ультрароялисты были не в состоянии, да и просто не хотели. Они приписывали все случившееся именно излишней слабости, уступчивости, неуместному либерализму со стороны короля, в первый год его правления, с апреля 1814 до марта 1815 года: если бы тогда, уверяли они, успеть беспощадно истребить крамолу, - такая всеобщая и внезапная «измена» была бы в марте 1815 года невозможна, и Наполеон был бы схвачен тотчас после его высадки на мысе Жуан. Теперь к этому позору изгнания Бурбонов в марте прибавился еще позор их возвращения в июне, июле и августе, после Ватерлоо, и уж на этот раз действительно «в фургонах» армии Веллингтона и Блюхера. Бешенство ультрароялистов не имело пределов. Если король еще несколько сопротивлялся им и если они еще позволили ему сопротивляться, то это было именно только в первый момент: все-таки нужно было осмотреться, можно было ждать еще сюрпризов.
Только поэтому и стало возможно правительство с Талейраном и Фуше во главе. Но по мере того, как во Францию вливались все новые и новые армии англичан, пруссаков, потом австрийцев, позднее - русских, по мере того, как неприятельские армии, на этот раз уже на долгие годы, располагались для оккупации целых департаментов и для полнейшего обеспечения Людовика XVIII и его династии от новых покушений со стороны Наполеона, а также и от каких бы то ни было революционных попыток, - крайняя реакция решительно поднимала голову и вопила о беспощадной мести, о казни изменников, о подавлении и уничтожении всего, что враждебно старой династии.
Талейран понимал, к чему поведут эти безумства. И он даже делал некоторые попытки удержать исступленных. Он долго противился составлению проскрипционного списка тех, кто способствовал возвращению и новому воцарению Наполеона. Эти преследования были бессмыслицей, потому что вся Франция либо активно способствовала, либо не сопротивлялась императору и этим тоже способствовала ему. Но тут выступил Футе. Гильотинировав или потопив в Роне сотни и сотни лионцев в 1793 году за приверженность к дому Бурбонов, вотировав тогда же смерть Людовика XVI, годами расстреливая при Наполеоне в качестве министра полиции людей, обвиненных опять-таки в приверженности к дому Бурбонов, - Фуше, снова министр полиции, теперь, в 1815 году, горячо настаивал на новых расстрелах, но на этот раз уже за недостаточную приверженность к дому Бурбонов. Фуше поспешил составить список наиболее, по его мнению, виновных сановников, генералов и частных лиц, прежде всего помогавших вторичному воцарению Наполеона.
Талейран решительно протестовал. Узкий полицейский ум Фуше и яростная мстительность королевского двора восторжествовали над более дальновидной политикой Талейрана, который понимал, до чего губит себя династия, пачкаясь в крови таких людей, как, например, знаменитый маршал Ней, легендарный храбрец, любимец всей армии, герой Бородинской битвы. Талейрану удалось спасти только сорок три человека, остальные пятьдесят семь остались в списке Фуше. Расстрел маршала Нея состоялся и, конечно, сделался благодарнейшей темой для антибурбонской агитации в армии и во всей стране.
Это было лишь началом. По Франции, особенно на юге, прокатилась волна «белого террора», как тогда же было (впервые в истории) названо это движение. Страшные избиения революционеров и бонапартистов, а заодно уже и протестантов (гугенотов), разжигаемые католическим духовенством, раздражали Талейрана, и он пробовал вступить с ними в борьбу, но ему не суждено было долго продержаться у власти.
Дело началось с Фуше. Как министр полиции ни усердствовал, но простить ему казнь Людовика XVI и все его прошлое ультрароялисты не желали. Фуше прибегнул было к приему, который ему часто помогал при Наполеоне: он представил королю и своему начальнику, то-есть первому министру Талейрану, доклад, в котором старался припугнуть их какими-то заговорами, якобы существовавшими в стране. Но Талейран явно не поверил и даже не скрыл этого от своего коллеги. Фуше только казалось, будто он видит Талейрана насквозь, а вот Талейран в самом деле видел хитроумного министра полиции насквозь. Талейран считал, во-первых, нелепой и опасной политику репрессий и преследований, которую желал проводить Фуше с единственной целью: угодить ультрароялистам и удержать за собою министерский портфель. Во-вторых, Талейран ясно видел, что все равно из этого ничего не выйдет, что ультрароялисты слишком ненавидят Фуше, залитого кровью их родных и друзей, и что кабинет, в котором находится «цареубийца» Фуше, не может быть прочен при полном неистовом разгуле дворянской реакции и воинствующей клерикальной агитации. По всем этим соображениям герцог Беневентский решительно пожелал отделаться от герцога Отрантского. Совершенно неожиданно для себя Фуше получил назначение французским посланником в Саксонию. Он уехал в Дрезден. Но, выбросив этот балласт, Талейран все-таки не спасся от кораблекрушения. Ровно через пять дней после назначения Фуше в Дрезден, Талейран затеял давно подготовлявшийся принципиальный разговор с королем. Он хотел просить у короля свободы действий для борьбы против безумных эксцессов крайне реакционной партии, явно подрывавших всякое доверие к династии. Он закончил свою речь внушительным ультиматумом: если его величество откажет министерству в своей полной поддержке «против всех», против кого это понадобится, то он, Талейран, подает в отставку. И вдруг король на это дал неожиданный ответ: «Хорошо, я назначу другое министерство». Случилось это 24 сентября 1815 года, - и на этом оборвалась служебная карьера князя Талейрана на пятнадцать лет.
Для отставленного так внезапно министра это было полнейшей неожиданностью, вопреки всему тому, что он пишет в своих мемуарах, придавая своей отставке вид какого-то патриотического подвига и связывая ее ни с того ни с сего с отношениями Франции к ее победителям. Дело было не в том, и Талейран лучше всех, конечно, понял, в чем корень событий. Людовик XVIII, старый, больной, неподвижный подагрик, хотел только одного: не отправляться в третий раз в изгнание, умереть спокойно королем и в королевском дворце. Он был настолько умен, что понимал правильность воззрений Талейрана и опасность для династии белого террора и безумных криков и актов ультрареакционной партии. Но он должен был считаться с этою партией хоть настолько, чтобы не раздражать ее такими сотрудниками, как Фуше или Талейран.
Нужна была талейрановская политика, но делаемая не руками Талейрана. Талейран не хотел замечать, что его-то самого еще больше ненавидят, чем Фуше, что большинство ультрароялистов (да и большинство во всех других партиях) охотно повторяет слова Жозефа де Местра: «Из этих двух людей Талейран более преступен, чем Фуше». Если Фуше был лишним балластом для Талейрана, то сам Талейран был лишним балластом для короля Людовика XVIII. Вот почему Фуше не успел еще выехать в Дрезден, как удаливший его Талейран сам оказался выброшенным за борт. При отставке он получил придворное звание великого камергера, с жалованьем в сто тысяч франков золотом в год и с «обязанностью» заниматься чем угодно и жить, где ему заблагорассудится. Он, впрочем, и при Наполеоне тоже имел это самое звание (наряду со всеми другими своими званиями и титулами), и при Наполеоне обязанности эти были столь же мало обременительны и еще более щедро оплачивались.
Освободившись от министерства, Талейран занялся вплотную давно им обдуманной операцией, о которой до последних лет, точнее до 15 декабря 1933 года, когда некоторые секретные документы были во Франции опубликованы, никто не знал. 12 января 1817 года князь Талейран, оказывается, написал секретнейшее письмецо Меттерниху, канцлеру Австрийской империи. Он сообщал, что «унес» (emport?) в свое время из архивов министерства иностранных дел часть подлинной корреспонденции Наполеона, начиная с возвращения завоевателя из Египта и кончая 1813 годом. Так вот, не угодно ли купить?
Между продавцом и покупателем затеялась переписка. Талейран писал, что Россия, или Пруссия, или Англия дали бы полмиллиона франков золотом, но он, Талейран, любит Австрию и, в частности, Меттерниха. Товар - первосортный: «двенадцать объемистых пакетов», собственноручные подписи Наполеона! А главное - императору Францу уже потому следует не скупиться, что там есть неприятные для Австрии вещи, и, купив документы, австрийское правительство - так советует Талейран - «могло бы или похоронить их в глубине своих архивов или даже уничтожить». Сделка состоялась, и Талейран продал за полмиллиона эти украденные им лично архивные документы. Украл он их заблаговременно, в 1814 и 1815 годах, когда мимолетно побывал дважды во главе правительства.
Но, понимая вполне отчетливо, что совершает настоящую государственную измену, соединенную уже с прямой уголовщиной, воровством казенного имущества, князь Талейран предусмотрительно требует от Меттерниха, чтобы ему, Талейрану, был обеспечен приют в Австрии, если, например, его постигнут во Франции какие-нибудь неприятности и он должен будет без потери времени покинуть отечество.
Меттерних согласился на все и все уплатил сполна. А уже потом, когда все это краденое добро было вывезено из Франции (под видом неподлежащих осмотру австрийских посольских бумаг) и прибыло в Вену, австрийский канцлер мог убедиться, что продавец и его тоже отчасти надул: многие документы оказались вовсе не подлинниками, а копиями, без подписи Наполеона. Но в таких деликатных случаях кому же будешь жаловаться? Укрыватель и скупщик всегда рискует пострадать, если вор и сбытчик склонен к лукавству. На том дело и кончилось.
III
Талейран удалился в частную жизнь. Громадное богатство, великолепный замок в Валансэ, великолепный дворец в городе, царственная роскошь жизни - вот что ждало его на закате дней. Безделье не очень тяготило его. Он и никогда вообще не любил работы. Он давал руководящие указания своим подчиненным в министерстве, своим послам, наконец, своим министрам, когда был первым министром. Он давал советы государям, которым служил, - Наполеону, Людовику XVIII; делал это в интимных разговорах с глазу на глаз. Он вел свои дипломатические переговоры и интриги иной раз за обеденным столом, иной раз на балу, иной раз в перерыве карточной игры; он достигал главных результатов именно при разных обстоятельствах той светской, полной развлечений жизни, которую всегда вел.
Но работа терпкая, ежедневная, чиновничья была ему неведома и ненужна. Для этого существовал штат опытных подчиненных ему сановников и чиновников, секретарей и директоров. Теперь, в отставке, так же как и в годы своей опалы при Наполеоне, он внимательно наблюдал за политической шахматной доской и за ходами партнеров, сам же до поры до времени не принимал участия в игре. И он видел, что Бурбоны продолжают подкапывать свое положение, что единственный между ними человек с головою, Людовик XVIII, изнемогает в своей безуспешной борьбе против крайних реакционеров, что, когда король умрет, на престол попадет легкомысленный старик, Карл д"Артуа, который не только не станет противиться планам восстановления старого режима, но еще сам охотно возьмет на себя инициативу, потому что у него нехватит ума понять страшную опасность этой безнадежной игры, этого нелепого и невозможного поворачивания истории вспять, нехватит даже того инстинкта самосохранения, который один только и мешал его старшему брату Людовику XVIII вполне примкнуть к ультрароялистам.
Отойдя от активной политики, Талейран засел за мемуары. Он написал пять томов (имеющихся в сокращенном русаком переводе). С чисто биографической стороны эти пять томов почти никакого интереса для нас не представляют. Окажем здесь лишь несколько слов об этом произведении Талейрана.
Мемуары буржуазных деятелей, игравших очень уж первостепенную роль, редко бывают сколько-нибудь правдивы. Это весьма понятно: автор, знающий свою историческую ответственность, стремится построить свой рассказ так, чтобы мотивировка его собственных поступков была по возможности возвышенной, а там, где их никак нельзя истолковать в пользу автора, можно постараться и вовсе отречься от соучастия в них. Словом, о многих мемуаристах этого типа можно повторить то, что Анри Рошфор в свое время сказал по поводу воспоминаний первого министра конца Второй империи, Эмиля Оливье: «Оливье лжет так, как если бы он до сих пор все еще был первым министром». Лучшим из новейших образчиков такого рода литературы могут послужить девять томов воспоминаний покойного Пуанкаре (готовилось еще десятка полтора, судя по принятому масштабу и по известному трудолюбию автора). Все девять томов Пуанкаре - почти оплошное, по существу, повторение патриотической казенщины, печатавшейся в эпоху нескольких его министерств и его президентуры.
Репутация и Тайлерана, «продававшего всех, кто его покупал», и Жозефа Фуше, проделавшего путь от, казалось бы, самого левого из якобинцев до миллионера, награжденного Наполеоном титулом герцога Отрантского, министра полиции империи и реставрированных Бурбонов, установилась прочно. И вряд ли кому-нибудь удастся ее поколебать, хотя попытки такого рода время от времени и предпринимаются в исторической литературе. А вот вопрос о правильности оценки исторического смысла их деятельности не столь прост, как это может первоначально показаться. Можно подумать, что со своей незавидной репутацией Талейран и Фуше чем-то резко отклонялись от «нормы» поведения тогдашних политиков. Так ли это было в действительности? Ведь нет сомнения, что следование принципам было отнюдь не тем качеством, которое позволяло не только благополучно выжить во время многочисленных колебаний политического маятника вправо и влево, но и сохранить достаточно высокие посты и власть при сменявших друг друга режимах. Революционеров, переживших 9 термидора и не давших вовлечь себя в вакханалию приобретательства и мародерства при Директории, не пожелавших мириться с 18 брюмера, ожидали гильотина, ссылка в Кайенну, где свирепствовала тропическая лихорадка («желтая гильотина»), тюрьмы, в лучшем случае полное отстранение от политической жизни. Сберечь положение и влияние и сохранить принципы не удавалось никому. В отношении Лазара Кар-но, претендовавшего на это, Энгельс иронически заметил: «Где это видано, чтобы честный человек умудрился как он удержаться несмотря на термидор, фрюктидор, брюмер и т. д.»1. Если мерить этими мерками, то Талейрана и Фуше отличала от своих коллег только большая сила ума, большая дальновидность, ловкость и беззастенчивость, большее умение извлекать выгоды из политических перемен, сделать себя необходимым для каждого нового режима. А среди всех этих качеств главным, конечно, были государственный ум и его обязательное свойство - видение дальше сегодняшнего дня, одним словом, политическая прозорливость, которая вовсе не переставала быть таковой оттого, что она была целиком поставлена на службу личным эгоистическим выгодам. При всем их внешнем различии и надменный представитель одного из самых знатных аристократических родов Франции, и пронырливая полицейская ищейка, выходец из самых низов буржуазии в главном были удивительно схожи и из-за этого ненавидели друг друга. Талейран, намекая на попытки Фуше расширить сверх положенного любознательность полиции, замечал:
- Министр полиции - это человек, который сначала вмешивается в то, что его касается, а потом в то, что его не касается.
Услышав замечание, что Фуше презирает людей, князь бросил мимоходом:
- Несомненно, этот человек хорошо изучил самого себя.
Фуше не оставался в долгу:
- В тюрьме Тампль имеется место для того, чтобы поместить туда в подходящий момент Талейрана.
И вот неожиданно в разгар испанской кампании Наполеона враги примирились (при посредничестве их общего знакомого д"Отрива). Подспудное противодействие Талейрана и Фуше Наполеону, объединявшее как союзников этих высших и самых способных сановников империи, было продиктовано их политической дальновидностью. Оно не было порождено ни немилостью императора (которая явилась следствием, а не причиной тайных козней его наиболее умных и проницательных министров), ни их какой-то личной к нему враждебностью. Фуше и Талейран не могли ни всерьез рассчитывать на выигрыш от падения императора, ни претендовать на первое место в государстве. Все их действия сводились в конечном счете к одному - к получению гарантий для себя в случае падения Наполеона, которое он сам делал вероятным из-за своей безудержной завоевательной политики, ставшей как бы неизбежным спутником его личной диктатуры. При этом не требовалось даже особого ума, чтобы понять - наихудшей перспективой и для Талейрана, и для Фуше была реставрация Бурбонов, сколько бы ни заигрывали эти бывшие активные участники революции с роялистскими эмиссарами. В данном отношении они оба были представителями достаточно широкой, пусть аморфной, группы, включавшей и верхнее, и среднее звенья наполеоновской администрации. Эта группа считала, что любой режим, который может прийти на смену империи, должен находиться в определенной преемственной связи с революцией, с тем чтобы гарантировать неприкосновенность новых буржуазных порядков и, конечно, место в политической жизни тех, кто олицетворял эти порядки. В результате сугубо эгоистический интерес властно диктовал людям вроде Талейрана и Фуше поиски такой альтернативы наполеоновскому режиму, которая в большей степени удовлетворяла бы жажду стабильности в буржуазной Франции. А большая стабильность могла быть достигнута, если новый режим отказался бы от авантюристической внешней политики, мог бы установить мир, сохранив то, что действительно можно было надолго удержать из завоеваний прежних лет. «Я не могу, - писал Наполеон в сентябре 1806 года Та-лейрану, - иметь союзницей ни одну из великих держав Европы»2.
Талейран понимал, что победы Наполеона только сужали возможности французской дипломатии играть на противоречиях между великими державами. Когда пришли известия о разгроме пруссаков при Йене и Ауэрштедте, из уст императорского министра вырвалась знаменательная фраза: «Они не заслуживают никакого сожаления, но вместе с ними погибает Европа». Если до 1806 года Талей-ран видел опасность для политической стабильности Франции в возможной гибели Наполеона на поле боя или от руки убийцы, то с этого времени главной угрозой представляется князю сам Наполеон с его безудержными завоевательными планами. К таким же выводам пришел и Фуше, новоявленный герцог Отрантский. Можно согласиться с одним из его новейших (и в целом апологетически настроенных) биографов, когда тот пишет про наполеоновского министра полиции: «Он осознал, что Франция крайне нуждается в мире для консолидации великих приобретений, полученных в результате французской революции»3. Талейран раньше и лучше других сумел разглядеть, в чем заключались интересы новой, буржуазной Франции и отстаивал их тогда.., когда они соответствовали его личным интересам. Они совпадали, конечно, далеко- не всегда, но все же довольно часто. Князь Талейран понимал, что пренебрежение интересами буржуазии, даже если это было выгодно в данный момент, в перспективе могло обернуться большим убытком. Поэтому он всегда и стремился найти решение, при котором его личные выгоды совпадали с французскими интересами, как они понимались новым восходящим классом.
В марте 1805 года Талейран в присутствии императора выступил с речью в сенате по поводу предстоявшего провозглашения Наполеона королем Италии. В этой речи князь выразил несогласие с часто проводившимися тогда сравнениями Наполеона с Карлом Великим и Александром Македонским: «Пустые и обманчивые аналогии! Карл Великий был завоевателем, не основателем государства... Александр, постоянно раздвигая пределы своих завоеваний, готовил себе лишь кровавые похороны». Напротив, Наполеон, по разъяснению Талейрана, «стремится лишь утвердить во Франции идеи порядка, а в Европе - идеи мира». Обращаясь непосредственно к императору, Талей-ран провозглашал: «Для Франции и Италии Вы дороги как законодатель и защитник их прав и могущества. Европа чтит в Вас охранителя ее интересов...»4. При возникновении войны с Третьей коалицией, непосредственной причиной которой были присоединение Генуи к Франции и образование Королевства Италии - в противоречии с Амьенским и Люневильским договорами, Талейран заявил в сенате 23 сентября 1805 г.: император видит себя вынужденным отразить «несправедливую агрессию, которую он тщетно пытался предотвратить». Вместе с тем еще накануне Аустерлица (по крайней мере Талейран так утверждал в 1807 г.) он предлагал Наполеону такую «умеренную» программу: утверждение «религии, морали и порядка во Франции», мирные отношения с Англией, укрепление восточных границ путем создания Рейнской конфедерации, превращение Италии в независимое от Австрии и от Франции государство, создание Польши как барьера против царской России. И даже после Аустерлица Талейран настойчиво рекомендовал Наполеону примирение с Австрией, заключение с ней тесного союза. Князь не одобрял жестокость условий Прессбургского мира. Он острил: «Мне все время приходится вести переговоры не с Европой, а с Бонапартом!»
Осенью 1808 года, возвратившись после эрфуртского свидания двух императоров - Наполеона и Александра I - в Париж, Талейран дал ясно понять австрийскому послу К. Меттерниху: в интересах самой Франции - чтобы державы, противостоящие Наполеону, объединились и положили предел его ненасытному честолюбию. Князь разъяснил, что дело Наполеона - это уже не дело Франции, что Европа может быть спасена только тесным союзом Австрии и России. Приехав в 1809 году в Вену после разрыва с Францией, Меттерних буквально воспроизвел слова, продиктованные ему Талейраном: «Франция не ведет войны со времен Люневильского мира (1801 г. - Авт.). Их ведет Наполеон, используя французские ресурсы»5. (А почти одновременно Талейран писал Наполеону: «Ваше величество отсутствовало тридцать дней и добавило шесть побед к изумительной истории своих предшествующих кампаний... Ваша слава, государь, - это наша гордость, но от Вашей жизни зависит самое наше существование».) Накануне похода 1812 года Талейран подвел итоги: «Наполеон предпочел, чтобы его именем называли его авантюры, а не его столетие»6.
Жребий был окончательно брошен. В марте 1814 года Талейран и действовавший совместно с ним князь-примас Рейнского союза Карл Дальберг послали через Швейцарию в лагерь союзников своего агента барона де Витроля. А в качестве доказательства того, что Витроль является тем, за кого он себя выдает, Дальберг назвал ему имена двух венских дам, благосклонность которых он делил с царским дипломатом Нессельроде. Пароль оказался убедительным. А совет Талейрана, переданный через Витроля, сводился к тому, чтобы не вести более никаких переговоров с Наполеоном, двинуться прямо на Париж и реставрировать династию Бурбонов на троне Франции. Последнюю часть рекомендации, конечно, никак нельзя счесть образцом политической прозорливости, но в этот момент она казалась князю наиболее соответствующей его личным выгодам и карьеристским расчетам. Уже после отречения, находясь на Эльбе, Наполеон как-то заметил:
- Если бы я повесил двоих - Талейрана и Фуше, - то и поныне оставался бы на троне.
- Ах, бедняга Наполеон! - иронически прокомментировал эту тираду Талейран. - Вместо того, чтобы повесить меня, ему следовало бы прислушаться к моим советам. Главным предателем Наполеона был он сам7.
